ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Как и откуда появилась вдруг на пути Юрки Зайцева эта женщина с пакетом муки и кринкой молока под мышкой? Ни в тот миг, ни пару недель спустя он даже не догадался задать себе этого простого вопроса. Вопрос возник гораздо позже, но...
А в тот миг, обсыпанный мукой, залитый молоком Юрка ошеломленно смотрел на суетящуюся вокруг него незнакомку, лопочущую в оправдание что-то о своей рассеянности и кружившем в небе аэроплане. Женщина пыталась оттереть молочно-мучную смесь с френча чекиста рукавом платья, скоблила пятна ногтями, но от всех ее манипуляций они лишь размазывались все больше и больше.
Наконец, убедившись, что без горячей воды и мыла обмундирование не почистить, она решительно схватила Юрку за руку и потянула к подъезду дома, расположенного напротив общежития НКВД.
— Идемте скорее ко мне. Я все почищу и высушу утюгом. Вы уж не переживайте, простите меня, простите, ради Бога, — с дрожью в голосе извинялась незнакомка. Но ее огромные зеленые глаза кричали о другом: «О! Как ты прекрасен! Как приятно мне касаться твоей руки, вдыхать твой запах!»
Возникшее в Юркиной голове желание покрыть женщину матом несколько поугасло. Касанья женских рук, хоть и не смогли удалить пятен, но пробудили волнение плоти, естественную для молодого самца тягу к зовущей его самке. Чекист молча проследовал за незнакомкой в подъезд, затем в тесноту небольшой, но чистенькой комнатки и остановился, уткнувшись коленями в край широкой металлической кровати.
Незнакомка быстро обошла кровать кругом, открыла дверцу трехстворчатого шкафа и достала два махровых халата. Один повесила рядом с собой на спинку стула, другой бросила через кровать Юрке:
— Переоденьтесь.
Юрка поймал халат на лету и вопросительно поглядел на женщину.
— Не смущайтесь. Я отвернусь, — приободрила она его. — Вы тоже отвернитесь, чтобы я смогла переодеться.
Юрка послушно развернулся вокруг оси, присел на край кровати, рядом положил халат, стянул с ног сапоги, размотал портянки. Встал, расстегнул портупею, снял ее, затем снял планшетку и положил все на пол. Сверху бросил галифе, френч, нагнулся к халату и... украдкой взглянул на женщину. Незнакомка стояла совершенно обнаженная, наклонившись к висящему на стуле халатику и что-то там поправляла. Не отрывая от нее взгляда, Юрка выпрямился, медленно стянул через голову гимнастерку, развязал веревочку на кальсонах. В этот момент женщина подняла голову. Их взгляды встретились. Секунду оба, застыв в неподвижности, смотрели не отрываясь друг другу в глаза, затем одновременно подались навстречу и, сбивая молодыми телами в комок стеганое покрывало, покатились в объятия страсти...
Все произошло настолько стремительно и естественно, что лишь спустя полчаса Юрка вспомнил о работе. Через сорок минут должна была начаться селекторная перекличка. Не присутствовать на ней ему, начальнику лагпункта, было нельзя, но появиться перед подчиненными в залитом молоком френче чекисту тоже не хотелось. Как быть? Оттолкнув тянувшуюся к нему губами незнакомку, Юрка присел на край кровати, поднял с пола френч, затем галифе.
Пересыпанное мукой молоко застыло на форме крупными пятнами. Не сдержавшись, Юрка наконец-то выругался матом и бросил форменную одежду в лицо еще не остывшей от его ласк женщине:
— Через двадцать минут все должно быть чистым!
— Так быстро не выйдет! — возразила его нечаянная любовница.
— Надо! — пояснил чекист.
Незнакомка накинула халат, просунула ноги в стоявшие под кроватью туфли, молча взяла в руки френч, галифе и, хлопнув дверью, вышла из комнаты в длинный общий коридор. «Цок, цок, цок...» — зазвучали, удаляясь от комнаты, ее шаги.
Установилась тишина. Юрка тоже надел на голое тело халат. Подошел к окну, прислушался к доносившимся со стороны общежития голосам. Затем вернулся к двери, высунул голову в коридор.
В коридоре было тихо. Юрка забеспокоился: «Черт. Она, кажется, обиделась. Как бы не пропала куда с одеждой. А я ни имени ее; ни фамилии не знаю». Однако бежать на поиски незнакомки, волоча по полу сапоги, портупею и прочее было как-то несподручно. Чекист на миг задумался, окинул глазами комнату, и тут его взгляд уткнулся в массивный ключ, торчавший из замочной скважины с внутренней стороны двери. Оставив все как есть, лежащим на полу, Юрка схватил ключ, выбежал в коридор, запер за собой дверь. Дернул за ручку, убедился, что без ключа ее не открыть и помчался в конец коридора, туда, куда несколько минут назад удалились шаги незнакомки.
К счастью, она не собиралась никуда убегать. В конце коридора была большая общая кухня. Помимо незнакомки на кухне находилось еще трое женщин. Все они с интересом уставились на ворвавшегося в их святая святых мужчину. Но Юрке не было никакого дела до женского интереса.
— Где форма? — подступил он к незнакомке.
Та, сдерживая слезы обиды, закусив свою пухленькую нижнюю губку, молча указала пальцем на большой чугунный котел, стоявший посередине кухонной плиты.
Юрка подошел к плите и заглянул в котел. Тот был до краев наполнен мыльной горячей водой, из которой высовывался воротник френча.
— Ты что сделала? — рассвирепел Юрка, пытаясь голой рукой вытащить из кипятка форму. — Я тебе сказал — двадцать минут, а теперь только сушить полдня придется, а потом еще и материал сядет!
Незнакомка в ответ испуганно захлопала ресницами.
Поняв, что уже нет никаких надежд получить форму сухой до начала селекторного совещания, Юрка плюнул на пол кухни и, развернувшись, вышел в коридор. Незнакомка выбежала за ним.
— Я быстро все отстираю. Иначе пятен не выведешь. Повесим над плитой сушиться, потом погладим, растянем, — пыталась она успокоить чекиста, семеня сзади.
Юрка не отвечал. Подойдя к двери комнаты, он вытащил из кармана халата ключ, вставил его в замочную скважину и повернул. Замок не открылся. Он повернул ключ в обратную сторону — результат тот же.
— Что вы делаете? — вмешалась незнакомка. — Неужели вы заперли дверь?
Юрка молча и ожесточенно продолжал крутить ключ то в одну, то в другую сторону, дергал за рукоятку, прижимал дверь плотнее к косяку, пытался ее приподнять, надавливал вниз...
— Что вы наделали! Кто вам разрешил запирать дверь на ключ? — запричитала незнакомка. — Этот замок уже давно не работает. Теперь я никогда не попаду в свою комнату!
Юрка второй раз за время их короткого знакомства выругался матом и со всей силы ударил ногой по матерчатой обшивке двери. Обшивка лопнула, в образовавшейся прорехе показался ржавый металл. Юрка ударил по двери еще раз.
На шум в коридор высыпали соседи. Женщины стали возмущаться. Не обращая внимания на кипевшие вокруг него страсти, Юрка продолжал ломиться в запертую дверь, сотрясая ударами весь дом. Ударь он с такой силой по стене — давно бы дырку сделал. Может, стенка и так бы вскоре рухнула, но двое мужчин, вняв воплям своих жен, неожиданно набросились на чекиста сзади и заломили ему руки за спину.
Незнакомка расплакалась, бросилась защищать своего непутевого ухажера, неловко колотя маленькими кулачками по спинам державших его обидчиков. Неизвестно, чем бы закончилась вся эта история, но в этот момент в коридор вбежали четверо наркомвнутдельцев, позванных на помощь кем-то из жильцов.
— Вяжите их, сволочей! — обрадованно закричал Юрка чекистам, пытаясь вырваться из рук державших его мужчин.
Наркомвнутдельцы узнали начальника лагпункта.
Секунду спустя оба его обидчика, не успев вовремя сориентироваться в изменившейся ситуации, уже стояли с расквашенными носами посередине коридора. Благодарение Богу, они и их жены счастливо отделались, потому как сводить счеты с жильцами у Юрки просто не было времени. Приказав одному из чекистов остаться возле запертой двери, он босиком, в халате побежал с остальными в общежитие.
Вернулся незадачливый любовник часа через три, после селекторной переклички, одетый в реквизированную на время у кого-то из подчиненных форму. Вернулся не один, а с охранником и каким-то зэком. Поколдовав минут пять над замком, зэк открыл его при помощи двух небольших крючочков и ножниц.
Юрка пнул ногой дверь, вошел в комнату, подобрал свои вещи, надел портупею, пристегнул планшет, осмотрел наган, принял из рук незнакомки чистые, тщательно выглаженные френч с галифе и, не обращая внимания на ее умоляющие о прощении и нежности глаза, не попрощавшись, пошел назад в общежитие.
Дождавшись, когда чекисты выйдут из подъезда, Светлана (а незнакомкой, конечно же, была она) закрыла дверь комнаты на крючок, подошла к шкафу и постучала по его боковой дверце.
В тот же миг дверца открылась, и из шкафа вылезла Настя.
— Все успела? — поинтересовалась у нее Светлана.
— Все, — выдохнула Настя и протянула Светлане фотоаппарат.
— Сколько времени делала выдержку?
— Как вы учили: по одной минуте над каждой страницей. Штатив был жестко закреплен. Лампа светила ровно...
— Ну, будем надеяться, что операция прошла успешно.
Светлана зашторила окна, выключила свет, перемотала в темноте пленку, вставила ее в кассету и отдала Насте.
— Отвезешь Блинову. Кассету не открывай, иначе засветишь пленку, и все наши старания пропадут даром.
— А когда ехать?
— Прямо сейчас. В пять утра от Васильевского отходит катер на Рыбинск. В семь ты должна быть на вокзале. Поедешь на ленинградском до Сонково, а там сделаешь пересадку на поезд до Москвы. Все запомнила, что нужно рассказать Блинову?
— Все. А как вы?
— Я должна не давать Зайцеву повода для подозрений. Возможно, удастся стать его постоянной любовницей, войти в доверие и разузнать, что-то новое о событиях в Юршино.
Настя многое еще хотела спросить у Светланы. О том, как же можно, не сыграв свадьбы, отдаваться мужчине, ведь это грех? Как же можно с нежностью смотреть на того, кого не любишь, кого собираешься предать в руки органов? Да, Светлана ей говорила, подготавливаясь к сегодняшней операции, что любой гражданин нашей страны с самого рождения и душой и телом принадлежит государству. Настя теоретически соглашалась со своей «теткой». Но чтобы все происходило так, как было на самом деле? Нет, она бы так не смогла. Ее бы вырвало от одного лишь прикосновения потных, жадных рук. Светлана все это выдержала. Как же мала еще ее, Настина, любовь к Родине!
— Беги, беги скорее! — подтолкнула ее Светлана. — Деньги у тебя лежат под поясом во внутреннем кармане платья и в сумочке. Беги, а то опоздаешь.

На следующий день в кабинете на Лубянке Блинов выслушал заученный Настей наизусть доклад о результатах тайного следствия по «юршинскому делу», записал в блокнот фамилии и адреса свидетелей, а спустя сорок минут уже рассматривал фотографии страниц тетради Юрки Зайцева.
К сожалению, тетрадка не была дневником, как предполагала Светлана. Никаких сведений, способных пролить свет на события в Юршино, в ней не оказалось. Подбор цитат из произведений Маркса, Ленина, Сталина свидетельствовал лишь о том, что чекист Зайцев — человек образованный и вдумчивый. Его стремление зафиксировать для памяти отрицательные черты характера и поступки своих товарищей по работе также было достойно всяческих похвал. И тем не менее, внимательно ознакомившись со всеми записями, Леонид Дормидонтович нашел то, что полностью, по его мнению, оправдывало нелегкий труд Светланы. Это были сделанные Юркиной рукой записи со словами критики в адрес лидеров ВКП (б) за отказ от предложенного Радеком «курса Шлагетера1» и еще более крамольная запись, где Юрка ратовал за сближение коммунистов с фашистами2». И это в то время, когда тысячи добровольцев из СССР сражаются на стороне испанских коммунистов против генерала Франко и Испанской фаланги3»!
Наличие явно антисоветских мыслей в голове юного чекиста давало возможность предъявить ему обвинения по статье 58.1 через статью 19 УК4, незамедлительно арестовать и, применив «террор социалистический», добиться нужных показаний по «юршинскому делу». Единственное, что могло помешать чистоте проведения операции, это возможное вмешательство старшего майора НКВД товарища Рапопорта, который имел привычку вступаться за нужных стройке руководителей. А Юрка Зайцев был лично товарищем Рапопортом поставлен на пост начальника третьего лагпункта взамен товарища Шевчука и за два месяца работы полностью оправдал оказанное ему доверие, сумев вывести пункт из отстающих в передовые. Зайцев у Рапопорта на особом счету, он его просто так не сдаст.
Однако раздумывал Леонид Дормидонтович недолго. Если Зайцев, будучи подчиненным товарища Шевчука, подробно фиксировал в тетради все недостатки своего прямого начальника и в конце концов добился его смещения, то почему тот же Зайцев не может фиксировать в тетради недостатки своего нового непосредственного начальника, товарища Рапопорта? На фотографиях таких записей не видно? Значит, надо сделать их видимыми, и тогда товарищ Рапопорт из противника превратится в союзника!

Ровно через неделю после того, как Настя доставила пленку на Лубянку, товарищ Блинов сидел в кабинете начальника Волглага в поселке Переборы. На столе перед ними лежали фотографии страниц тетради Юрки Зайцева и среди них, ничем не отличавшаяся от других, фотография с таким текстом:

«Товарищ Рапопорт не видит леса из-за деревьев. Боязнь нарушить инструкции превышает у него стремление к досрочному выполнению государственных планов. Таких руководителей надо менять!»

Товарищ Рапопорт бегло просмотрел все фотографии, но не выказал по их поводу никаких эмоций. Секунду поразмыслив, он спросил главное:
— Кому-то не понравились успехи третьего лагпункта или были другие причины, по которым вас заинтересовал товарищ Зайцев?
В отличие от товарища Рапопорта товарищ Блинов эмоции сдерживать не стал. Он понял намек, побледнел, резко поднялся со стула, смахивая фотографии со стола в портфель, произнес:
Если бы не проявленные гражданином Зайцевым успехи по руководству лагпунктом, я бы его с такими уликами арестовал и самолично расстрелял, а не приходил к вам за советом!
Вы полагаете, что нетрадиционные взгляды на мир, — товарищ Рапопорт кивнул головой на один из упавших на пол снимков, перечеркивают неоспоримую практическую ценность человека для нужд социалистического строительства?
Леонид Дормидонтович поднял снимок, повертел его в руках — это оказалась та самая фотография, на которой был запечатлен приведенный выше текст о несоответствии товарища Рапопорта занимаемой должности, — положил его снова на стол. Затем вытащил из портфеля два мятых листочка и передал их Рапопорту:
— Читайте!
Товарищ Рапопорт зачем-то снял фуражку (говорят, он даже спал в ней), пододвинул к себе исписанные с двух сторон мелким почерком листочки и просмотрел их несколько более внимательно, чем фотографии.
На листочках было написано заявление некоего Сутырина на имя наркома внутренних дел товарища Ежова. В заявлении сообщалось, что в октябре 1936 года двое мологжан на пароме попросили его, Сутырина А. А., посмотреть какую-то тетрадку, оброненную кем-то из пассажиров при посадке на паром. У самих мологжан было плохое зрение. Товарищ Сутырин просмотрел тетрадь, нашел в ней много антисоветских записей, определил, что она, вероятно, обронена ехавшим с ними на этом же пароме наркомвнутдельцем Зайцевым, и наказал мологжанам передать тетрадь в контору НКВД в Переборах. Сам Сутырин торопился в Москву, куда и прибыл на следующий день, что могут подтвердить такие-то и такие-то свидетели. Весной 1937 года Сутырин находился на территории строившейся рыбинской ГЭС, куда приехал с целью создания художественного полотна «Стройка века». Там он был арестован товарищем Зайцевым. В следственном изоляторе Сутырину предъявили обвинение в поджоге конторы НКВД в деревне Юршино, убийстве старшего лейтенанта НКВД Конотопа и попытке освобождения сообщников мологжан. В ходе следствия Сутырин догодался, что мологжане убиты товарищем Зайцевым, и у него возникло подозрение, что их убийство, его собственный арест, поджог конторы и убийство товарища Конотопа — попытки товарища Зайцева убрать лиц, знавших о содержании записей в тетради.
— И вы верите в эту ерунду? — возвращая листы Блинову, поинтересовался Рапопорт.
— Не только верю, а по показаниям многочисленных свидетелей знаю, что Сутырин пишет правду.
— Что ж, по-вашему, пасынок убил отчима?
— Когда дело касается личной безопасности или карьеры, — на слове «карьера» Леонид Дормидонтович сделал небольшое ударение, — некоторые люди не гнушаются ничем: могут и в спину благоволившему к ним начальнику нож всадить, и отца родного не пожалеть.
Встав из-за стола, пройдя к висевшей на стене карте строительства и вернувшись обратно, товарищ Рапопорт надел фуражку, приблизился вплотную к товарищу Блинову, чуть не упираясь козырьком в его лоб, и подвел итог разговору:
— Арестовывайте.
Затем немного помолчал и попросил:
— Если не трудно, чтобы мне не ездить к вам в Москву знакомиться с делом, позвольте потом здесь, в Рыбинске, посмотреть тетрадь в натуре, а то на фотографиях не все четко видно.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Все в мире имеет свой конец и свое начало. Количество переходит в качество. Противоположности объединяются. Отрицание отрицается...
Еще недавно казалось, что нет у советской власти более надежного защитника от внутренних и внешних, тайных и явных врагов, чем генеральный комиссар государственной безопасности, нарком внутренних дел, нарком водного транспорта, секретарь ЦК ВКП (б), председатель КПК при ЦК ВКП (б), член ВЦИК, депутат Верховного Совета Николай Иванович Ежов. Но вот прошло чуть более трех лет с начала его головокружительной карьеры, наступил год 1939, и, в полном соответствии с законами материалистической диалектики, советское государство отторгло от себя своего кровного сына и верного слугу. Отторгло искренне, с гневом, с презрением. И те же простые советские люди, которые еще совсем недавно слагали песни о «ежовых рукавицах», выносили на первомайские демонстрации портреты легендарного наркома, теперь с новым энтузиазмом, как три года назад, когда был разоблачен предшественник Ежова, враг народа Генрих Григорьевич Ягода, восславили своего заступника, вождя мирового пролетариата Иосифа Сталина.
Над тюрьмами и лагерями, над городами и селами нашей необъятной Родины взошла звезда человека твердых коммунистических убеждений — Лаврентия Павловича Берии.
Спустя пару месяцев после прихода к власти нового наркома из тюрем и лагерей стали выходить на свободу тысячи заключенных, томившихся там без предъявления им каких-либо обвинений, без суда и следствия. Среди удостоившихся наркомовской милости оказался и Анатолий Сутырин.
Ошеломленный уже нежданным подарком судьбы, теплым весенним воздухом, гвалтом грачей, он вышел из ворот Бутырской тюрьмы. Прикрыв козырьком ладони глаза от ярких солнечных лучей, подслеповато щурясь, сделал несколько шагов вперед. Остановился. Сделал еще шаг... Голова пошла кругом. Он развернулся, протянул руку, чтобы опереться о тюремную ограду, и неожиданно почувствовал, как его пальцев коснулись маленькие, нежные пальцы знакомой Настиной руки. Он подался им навстречу, исхудавшее тело качнулось в сторону и сразу нашло опору в кольце тонких девичьих рук. Анатолий ткнулся лицом в пахнувшие весной волосы Насти и замер.
Прошел миг, а может, вечность.
— Ты никуда, ни с какими евами не будешь больше от меня уезжать, — наконец сказала она.
Отстранила Анатолия от себя. Поднявшись на носочки, поцеловала в небритую щеку, взяла крепко за руку и повела за собой.
Спустя несколько минут в вагоне поезда метро она шепотом стала вводить его в курс событий, происшедших с ней лично и с их общими знакомыми за то время, пока Анатолий находился в тюрьме. Рассказала, что вот уже полтора года как, благодаря хлопотам товарища Блинова, она получила комнату, двенадцать квадратных метров, в большой коммунальной квартире на Арбате, что Леонид Дормидонтович помог ей поступить в Московское художественное училище в класс к Николаю Петровичу Крымову5, но она оказалась никуда не годной ученицей, бросила учебу и пошла работать шлифовальщицей на станкостроительный завод. На заводе к ней относятся хорошо, но платят мало, так как она числится ученицей.
Анатолий слушал Настю, но содержание ее слов почти никак не отзывалось в его мозгу. Главное то, что он на свободе, что рядом с ним эта милая, влюбленная в него девочка. (Последнее приятно, но, конечно же, ненадолго: она еще слишком молода, чтобы испытывать серьезное постоянное чувство. А жаль...)
— А Леонида Дормидонтовича арестовали. Говорят, из-за того, что он Зайцева под суд отдал, а Зайцева сразу после суда расстреляли.
— Как арестовали? — наконец очнулся от легкого флера полудремы Анатолий.
— Не знаю. Может, уже выпустили, как тебя…
— Он же такой большой начальник был.
— Ежов с Бухариным совсем большие начальники были. Это ничего не значит.
— А что с Пашей?
— Паша тоже хотел тебя встретить, но его не отпустили с завода. Сейчас очень много работы — надо успеть тридцать плакатов нарисовать к Первомаю. А Тимофей Кириллович и Яков Миронович умерли.
— Как, умерли?
— Они ведь старенькие были. Болели. Яков Миронович умер два месяца назад. А про Тимофея Кирилловича мне мама написала. Он еще прошлой весной умер. Шел по улице и умер. За Волгой, на Слипе, где всех мологжан хоронят, там и его похоронили.
Сраженный лавиной обрушившейся на него информации, Анатолий снова почувствовал легкое головокружение. Чтобы не выказывать Насте своей слабости, он с силой ущипнул себе кожу на тыльной стороне ладони. Боль несколько помогла прийти в себя. Однако надо было уже выходить из вагона, виновато улыбнувшись, он протянул Насте руку, чтобы она помогла ему встать.
Дома под укоризненные взгляды соседок («Такая молодая, а уже водит к себе посторонних мужчин!»), Настя провела Анатолия в свою комнату. Затем сходила на общую кухню, принесла чугунок со щами, пирожки, пончики, разложила все по тарелочкам и, усевшись напротив него за стол, стала наблюдать, как он ест.
Вечером прямо с работы к ним в гости зашел Паша Деволантов и с порога заявил, что забирает Анатолия с собой в Сандуновские бани. Настя не возражала.
Так постепенно началась адаптация Анатолия к жизни на свободе. В физическом плане она проходила успешно. Он набирался сил. Уже выходил один на прогулку по Арбату, подбил Насте каблуки на туфлях, два раза мыл пол в общем коридоре и даже пробовал что-то рисовать. Неожиданные осложнения вышли с адаптацией психологической. Был ли товарищ Блинов на самом деле тем рыцарем с холодным умом и чистым сердцем, каким он пытался его нарисовать в своем воображении? Кто были те люди, фамилии которых мелькали и заранее заготавливаемых Леонидом Дормидонтовичем протоколах допросов? Какова их дальнейшая судьба? Действительно ли Юрка Зайцев был виноват в убийствах и поджоге, или ложь Анатолия о какой-то, якобы найденной на пароме, тетрадке просто помогла Блинову перевести обвинения с одного безвинно пострадавшего на другого? За что был арестован сам товарищ Блинов? За преследования невинных, подлоги и обман? Не слишком ли дорогой ценой купил Анатолий себе право на жизнь? Жизнь Иуды? Что он сделал, чтобы хоть частично оправдать свое существование? Молога почти разрушена… Никто не посмел рассказать Сталину о ее красоте… Выставка картин не состоялась...
Снедаемый подобными мыслями, Анатолий решился на беспрецедентный шаг: написал и отнес на Лубянку письмо, адресованное своему освободителю, Лаврентию Павловичу Берии. В письме он сознавался новому шефу НКВД в даче ложных показаний, просил сиять обвинения с осужденных на их основании лиц, а в заключительном абзаце настойчиво приглашал наркома прийти на квартиру к Паше Деволантову, взглянуть на картины мологжан, восхититься красотой Мологи и принять меры к спасению города.
Надо ли рассказывать о том, в какой ужас повергло Пашу известие о том, что скоро к нему в гости заявятся наркомвнутдельцы?
— Ты же сам видишь, сколько людей из тюрем вышло — эра ежовщины закончилась, — успокаивал друга Анатолий, заглянув к нему в гости, чтобы рассказать о своей инициативе. — Худшее, что может случиться, — это то, что нам не удастся убедить Лаврентия Павловича выкроить время для просмотра картин. Надо бояться бездействия, а не действия.
После непродолжительного эмоционального спора, убедившись, что никакими словесными аргументами Анатолию не объяснить, в чем именно состоит безумство его плана, Паша выбрал единственно верный путь: сделал вид, что согласился с доводами друга, предложил тому срочно бежать за Настей, чтобы втроем быстрее навести порядок в комнате, а сам спешно перенес все картины в полуподвальное помещение соседнего дома.
Анатолий, вернувшись вместе с Настей через полтора часа, был потрясен:
— Как ты смел спрятать от меня мои же картины?! Ты вор!! Ты не веришь ни во что святое! Для тебя все чекисты — наследники Ежова и Ягоды! Мы с Настей презираем тебя!
Однако, вникнув в суть происходящего, Настя неожиданно заняла сторону Паши.
— Сейчас вечер. Товарищ Берия сегодня уже не придет. Одна ночь ничего не решает. Пусть будет по-Пашиному: проведем ее вне дома. Развесить утром картины и навести идеальный порядок мы втроем успеем за каких-нибудь пару часов.
После долгих споров, взаимных запальчивых обвинений друзья договорились, прихватив с собой наиболее ценные вещи, перебраться на ночь в заброшенную голубятню на крыше дома, из окна которой хорошо просматривался участок улицы напротив Пашиного подъезда.
Чтобы немного разрядить обстановку, Паша пообещал:
— Если Лаврентий Павлович не найдет ничего антисоветского в нашем желании спасти Мологу и ночь пройдет спокойно, то утром, в ожидании его визита, я собственным языком вылижу полы в комнате.
— И это правильно, — констатировал Анатолий. — Несколько заноз пойдут твоему языку только на пользу: помогут избавиться от болтливости.
* * *
К сожалению, полы в Пашиной комнате так и остались не вылизанными. Когда короткая летняя ночь уже подходила к концу, и раздосадованный на самого себя за излишнюю сговорчивость, Анатолий, гремя ботинками по кровельной жести, вышел из голубятни на крышу, в дальнем конце улицы послышался шум автомобильного мотора.
Анатолий присел на корточки. Шум мотора неожиданно затих. «Может, не к нам?»
Анатолий лег, ползком подобрался к карнизу и взглянул вниз. «Черная маруся» с погашенными фарами и выключенным мотором беззвучно скользила по безлюдной улице. У Пашиного подъезда ее тормоза тихонько скрипнули. Из фургона выскочили трое наркомвнутдельцев и шмыгнули в подъезд.
Прошло чуть больше часа. Анатолий все это время лежал неподвижно, боясь неосторожным движением привлечь к себе внимание оставшегося сидеть в кабине водителя «маруси». Наконец, двое наркомвнутдельцев вышли из подъезда и остановились на ступеньках крыльца. Один из них, пожилой, с лейтенантскими лычками, держал в руках целый ворох Пашиных эскизов ученической поры, другой, хмурого вида юноша, прижимал к груди деревянную Еву.
Подремывавший до этого времени в кабине водитель, дородный мужик с залысинами, увидев товарищей, оживился. Натянул фуражку, открыл дверцу, спрыгнул на мостовую, потянулся, расправляя занемевшие от долгого сидения мышцы, и удовлетворенно крякнул.
Фургон открой, — приказал ему пожилой лейтенант.
— А че, кроме бабы никого не взяли? — удивился водитель, оставаясь стоять на месте.
— Чем те баба не нравится? — подал голос обнимавший Еву юноша.
— Ну-ка, дай я ее полапаю, — шагнул к крыльцу водитель.
— Обойдешься, — отстранил от него деву юноша.
Водитель опустил руки. Потом неожиданно подпрыгнул и, захватив локтем голову Евы, потянул фигуру к себе.
Хмурый юноша инстинктивно дернулся в противоположную сторону. Оба поскользнулись и, падая, навалились на скульптуру. Дерево, стукнувшись о камень, треснуло. Голова, отделившись от туловища, покатилась по склону дороги вниз. Хмурый юноша первым вскочил на ноги и с матюгами, волоча позади себя торс райской девы, бросился догонять ее скачущую по булыжникам голову. Вслед ему понесся еще более отборный мат расшибшего при падении лоб водителя.
Когда «маруся» уехала, побледневшего, все это время неотрывно наблюдавшего за происходившим Анатолия уже не надо было ни в чем убеждать. Он встал в рост на краю крыши, подошел к покинувшему голубятню Паше, уткнулся лицом в плечо друга и, постояв так в молчании несколько секунд, произнес:
— Делай все так, как сочтешь нужным...
Проанализировав тут же, на крыше, создавшуюся ситуацию, друзья пришли к выводу, что оставаться в Москве нельзя более ни дня. Организовать выставку картин мологских художников ни им, ни кому-либо другому на территории Советского Союза не удастся. Письма Сталину посылать бесполезно. Если какое и дойдет до вождя, то при его сверхчеловеческой загруженности он не успеет внимательно прочитать, не успеет проникнуться болью авторов и передаст на рассмотрение все тому же Лаврентию Берии. Чтобы быть услышанными, чтобы спасти картины, чтобы спастись самим, надо бежать за границу и попытаться оттуда докричаться до Кремля.
Ближайшее иностранное государство — это Эстония. Недалеко от ее границ сейчас живет мать Насти. Можно на какое-то время поселиться где-нибудь рядом, найти проводников, договориться...

Далее друзья действовали уже быстро и слаженно. Продав часть сосулиных драгоценностей, они осенью 1939 года нелегально с картинами и двумя саквояжами личных вещей пересекли советско-эстонскую границу. Добрались до Таллина и через пару дней арендовали для выставки зал в одном из старинных домов на улице Пикк, недалеко от советского посольства.
Перед открытием выставки в местных газетах была сделана большая реклама. На посвященный открытию фуршет был приглашен весь цвет местной интеллигенции, посол СССР, сотрудники других иностранных посольств. Однако из числа приглашенных не пришло и десятой части, а со стороны посольств выставкой не заинтересовались даже жены дипломатов. По-видимому, судьба, пусть и прекрасной, но далекой Мологи, волновала людей гораздо меньше, чем судьба их семей, их родного города, судьба Эстонии. Никогда прежде неведомая большинству из посетителей выставки Молога представлялась им чем-то нереальным.
А реальным было то, что Гитлер и Сталин разгромили Польшу. Что возросшая взаимная симпатия двух тоталитарных режимов отныне стала фактом международной политики. Фактом, с которым нельзя было не считаться.
Эстония, несмотря на свою былую прогерманскую ориентацию, в случае конфликта со Сталиным рассчитывать на Гитлера не могла. Единственным способом избежать военной агрессии со стороны восточного соседа была демонстрация готовности к сотрудничеству. Поэтому одновременно с подписанием советско-германского договора о «Дружбе и границах» свершившимся фактом стало заключение между СССР и Эстонией пакта о взаимопомощи, согласно которому на территорию независимого прибалтийского государства был введен ограниченный контингент советских войск6. Отныне эстонцам надлежало быть очень осторожными в своих действиях и высказываниях, чтобы великий сосед не обвинил их правительство в потворстве антисоветским элементам, не имел поводов для одностороннего пересмотра пакта7.
Реальностью была и победа на состоявшихся в октябре 1939 года выборах в местные органы власти просоветски настроенных кандидатов единого фронта рабочего класса.
Трудно сказать, какое из вышеперечисленных обстоятельств повлияло больше, но уже на следующий день после открытия выставка была закрыта. Без объяснения причин арендодатель заявил о досрочном расторжении договора, вернул полученную авансом арендную плату и пригрозил санкциями, если помещение не будет в ближайшие часы освобождено. Пара небольших заметок в местной прессе и похвальный отзыв о выставке одного из радиожурналистов потонули в грохоте сапог вводимых в Эстонию советских войск, сопровождаемом приветственными криками «фронтовиков».
Картины из зала пришлось перенести в подвальное помещение на улице Харью возле гостиницы «Золотой лев». Этот подвал, за который они были вынуждены платить хозяину аренду десять крон в сутки, превратился в их временное пристанище. Материальное положение становилось критическим, об организации новой выставки в Эстонии, с каждым днем все больше зависимой от восточного соседа, нечего было и думать. Жить в Таллине на положении нелегалов, без каких-либо твердых источников доходов становилось все трудней и трудней. В январе 1940 года Анатолий и Настя предприняли попытку тайком проникнуть на уходивший в Швецию пароход, но были арестованы эстонскими пограничниками. Дальнейшая их судьба Павлу Мироновичу Деволантову неизвестна. Он сам, по договоренности с друзьями, должен был ждать от них вестей в Таллине. Деньги у него довольно быстро закончились. В обмен на предоставляемое жилье, хлеб и воду хозяин подвала заставлял Пашу трудиться без выходных по 12 часов в сутки в мастерской по изготовлению рамок.
Когда Эстония в августе 1940 года вошла в состав СССР, по городу покатились одна за другой волны арестов, выходить на улицу человеку, находившемуся во всесоюзном розыске, стало небезопасно. Оккупация Таллина немцами облегчения не принесла, так как с советским паспортом, в котором стоял штамп о московской прописке, показываться на глаза оккупантам, постоянно устраивавшим облавы по проверке документов, было равносильно самоубийству.
В сентябре 1944 года дом, в подвале которого хранились картины и жил Паша, был разбомблен советской авиацией. К счастью, перекрытия подвала выдержали удар. Через пару дней Паша сумел самостоятельно выбраться из-под обломков и, замаскировав вход кусками сухой штукатурки, продолжал прятаться в подвале до прихода советских войск. После освобождения Таллина он подыскал другое убежище, в которое перебрался вместе с картинами в июне 1945 года. Легализовать свое пребывание в Таллине он смог только в 1957 году, после начала хрущевской оттепели. Все его попытки узнать о судьбе Анатолия и Насти оказались безрезультатными.

ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ

Прошло двенадцать лет после моей последней встречи с Павлом Мироновичем Деволантовым. Помню, я заскочил к нему в комиссионку буквально на полчасика: попрощаться перед отъездом на работу в Тюмень. Мы попили чаю, поговорили о чем-то малозначительном. Предстоящая работа в Сибири не особенно меня вдохновляла. Интерес был меркантильный — заработать деньги. Мы договорились, что после моего приезда вместе подумаем о дальнейшей судьбе картин мологских художников, так как начавшийся в стране процесс перестройки позволял надеяться, что в скором времени их без опаски можно будет выставлять в любом музее или выставочном зале. Когда спустя полгода я вернулся в Таллин, то Павла Мироновича уже не было в живых. Комиссионный магазин перешел в частные руки. Подвал, в котором хранились картины, был затоплен в результате аварии канализационных труб. Новый хозяин магазина, не догадываясь об исторической и культурной ценности случайно доставшегося ему наследства, откачал фекальные воды лишь спустя пару недель и тут же дал указание производившим ремонт дома строителям вывезти все находившиеся в подвале вещи (в том числе и картины) на свалку.
Не без труда отыскав шофера, который вывозил мусор, я выяснил у него примерное расположение того места, куда были свалены картины из подвала комиссионки. Затем организовал из промышлявших на свалке бомжей поисковую команду и приступил к раскопкам. Довольно быстро мы отрыли когда-то принадлежавшие Павлу Мироновичу Деволантову стулья, кресло, стол… Разумеется, все было поломано, местами обгоревшее. Но ни картин, ни их рамок найти не удалось. После двух дней безрезультатных поисков я расплатился с бомжами и удрученный уже собирался уходить восвояси, но их местный «пахан», нагло улыбаясь, потребовал от меня еще пятьдесят долларов в обмен на информацию о судьбе искомых мною картин. Заполучив требуемую сумму, он тут же, под утвердительные кивки своих товарищей, поведал историю о том, что картины будто бы лично им «отреставрированы» (помыты водой) и проданы в городе за все те же пятьдесят долларов одному американцу. Откуда он определил, что именно американцу, а не шведу и не немцу, «пахан» вразумительно объяснить не смог.
— Оно так было видно, что американец...
— А зачем вы впятером копались в этой куче мусора, если ты знал, что картин здесь нет?
— А вы сказали покопаться здесь — мы и копались.
«Пахан» довольно точно описал, как выглядели сами картины, но ни фамилии, ни имени «американца» назвать не смог.
Возвратившись в город, я предпринял ряд попыток найти «американца» и пропавшие картины: дал объявления в газетах, обратился за помощью к знакомым в таможенную службу и полицию. Все было бесполезно. Я уже полагал, что оборвана последняя нить, незримо связывавшая меня с художником из Мологи и его юной спутницей, но...
Весной этого года мне случилось, в качестве переводчика, отправиться с группой бизнесменов в Нью-Йорк. После завершения официальной части визита, хозяева организовали для нас несколько экскурсий по городу и, в том числе, на остров Эллис в Музей эмиграции.
Если монумент Свободы — символ Америки, то расположенный неподалеку от него на острове Эллис Музей миграции — ключ к пониманию ее сердца. Ибо американцы — это нация эмигрантов. За исключением коренных жителей Америки, индейцев, численность которых не превышает двух процентов от всего населения США, остальные американцы — потомки тех, кто добровольно или вынужденно покинул свою историческую родину. Америка стала новой родиной для миллионов англичан, французов, немцев, жителей африканского континента, китайцев, русских, поляков, евреев… Здесь не сшибают топорами вывески с домов, даже если на них вместо латинских букв иероглифы. В Китайском квартале Нью-Йорка в телефонных будках спокойно лежат телефонные справочники на китайском языке. На Брайтоне бросается в глаза обилие русских надписей. Некоторые продавцы в магазинах с трудом изъясняются по-английски. Но никто, ни один государственный чиновник не может потребовать от владельца частного магазина, чтобы тот уволил своих продавцов за их плохой английский. Нет в Америке такого закона, и все тут! Для прибывших из Эстонии неэстонцев все это кажется сказкой8.
Впрочем, я отвлекся. Вернемся на остров Эллис. Через расположенный когда-то на нем фильтрационный лагерь проходили сотни тысяч эмигрантов, бежавших со всех концов света от войн, погромов, диктаторских режимов в Америку. На огромной карте США, возле которой всегда толпятся экскурсанты, можно увидеть, в какие из сорока девяти штатов переселилось больше всего беженцев из той или иной страны. Для этого необходимо просто нажать кнопочку с соответствующим названием. Я нажал кнопку «Россия» — и по всей карте рядом с названиями всех сорока девяти штатов загорелись пяти-шестизначные цифры.
Впрочем, я снова отвлекся. О музее можно рассказывать часами. Экскурсия уже подходила к завершению, когда гид обратил мое внимание на обычный компьютер, по которому любой желающий может узнать адреса и телефоны любого интересующего его человека, прибывшего в США через фильтрационный лагерь острова Эллис. Я набрал наугад на клавиатуре несколько знакомых фамилий: авось, у кого-то из моих друзей окажутся родственники в Америке? Потом вспомнил звучавшие в рассказах Павла Мироновича фамилии мологжан. После набора фамилии Насти «Voglina», экран на секунду погас, а затем… на нем появилась небольшая табличка с фотографией пожилой миловидной женщины. Сбоку от фотографии было написано: «Anastasija Voglina, b., 1923, 02, 11, Russian». Далее шла информация о месте ее проживания в США, телефон…
Наверное, выражение моего лица было достаточно необычным. Как тогда, в комиссионке, в день моего знакомства с Павлом Мироновичем Деволантовым, я почувствовал, что нахожусь в центре всеобщего внимания. Бизнесмены вместе с гидом уже давно вышли из здания музея. Вокруг меня находились совершенно незнакомые люди, но по их взглядам, по их улыбкам, я видел, что они все понимают и желают мне добра...
— Can I help you9? — обратился ко мне подошедший откуда-то сбоку невысокий плотный американец средних лет.
— Thanks. That’s O.K.
— If you find some relatives or acquaintance you can connect with them from our office by telephone or send e-mail just now10.
Нет, я не был готов разговаривать с ней прямо сейчас. Я должен был прийти в себя, собраться с мыслями.
— Thank you very much, — поблагодарил я доброжелательного господина. — I am not ready... I call to her a little later11...
Сквозь тонкую пелену морщинок с экрана дисплея на меня смотрело лицо той юной мологжанки, портрет которой когда-то висел в подвале таллиннской комиссионки. В памяти вновь оживали рассказы Павла Мироновича о мологской трагедии, о художниках, замысливших силой своего искусства спасти город от гибели...
Вечером, отказавшись от похода в один из самых знаменитых бродвейских театров, я закрылся в номере гостиницы и, собравшись с духом, позвонил Анастасии Воглиной. На другом конце провода долго никто не брал трубку. Я уже со страхом подумал, что в ее далеком калифорнийском доме никого нет, когда гудки наконец прекратились, и немного надтреснутый женский голос произнес:
— Speaking12...
Это был ее голос. Я никогда раньше его не слышал, но сразу проникся уверенностью, что это она. Ни какая-нибудь другая женщина: ни подруга, ни соседка, ни домработница, а именно она — Анастасия Воглина. Этот голос мог принадлежать только ей.
— Здравствуйте, — сказал я по-русски и замолчал.
— Who is it13?
В ее голосе прозвучала встревоженность.
Стараясь по возможности говорить спокойно, я коротко представился ей, рассказал о моем знакомстве с Павлом Мироновичем, о нем самом.
Она слушала. В паузах моего рассказа между двумя телефонными трубками повисала тишина, в которой, мне казалось, я слышал биение ее сердца. Она не произносила ни слова, ни переспрашивала, ни кашляла, не дышала в трубку, но я знал, что она напряженно слушает.
Когда основная информация была передана, я сообщил ей после небольшой паузы, что утром через Копенгаген улетаю в Таллин.
Она неожиданно расплакалась. Я понял это по тому, как дрожал ее голос, когда она произнесла первую фразу по-русски:
— Не уезжайте... Я приеду в Нью-Йорк...
Минуту спустя она продолжила с легким американским акцентом:
— Я позвоню вам из аэропорта... Пожалуйста, дождитесь моего звонка... Мы должны обязательно встретиться...
Боже мой! Конечно, я до последней минуты буду ждать ее звонка. Если понадобится, буду всю ночь сидеть на стуле возле телефона!
Я ждал ее звонка, закрывшись в номере гостиницы, до семи часов утра. Я рисковал опоздать на самолет. Она не приехала. Не позвонила.
В аэропорту Кеннеди я набрал номер ее телефона, чтобы попрощаться. Безрезультатно: к телефону никто не подошел. Я подбежал к выходу на посадку в самолет в то время, когда вся наша группа уже прошла в самолет. Возле стойки регистрации оставалось всего пять человек. Я встал в очередь, оглянулся по сторонам и вдруг увидел недалеко от себя пожилую худощавую американку в толстых роговых очках. Наши взгляды встретились. Она шагнула мне навстречу и полувопросительно произнесла:
— Андрей?..
— Вы... — растерянно сказал я и тоже шагнул к ней.
И уже не сомневаясь в реальности встречи, мы неожиданно обнялись.
Посадка на самолет должна была вот-вот закончиться, а нам так много нужно было сказать друг другу, так много услышать... От всего ее облика на меня повеяло полузабытым с детства домашним теплом. Мысли и чувства перемешались. Я уже не мог просто так от нее улететь.
Она по-матерински погладила мои волосы, затем легонько подтолкнула к регистрационной стойке:

— Иди. Я сейчас. Тотчас отошла к стоявшим в глубине небольшого бара рядам пластмассовых кресел и вернулась, катя позади себя за кожаный ремешок вместительных размеров чемодан.
Я не мог понять, что все это значит. Анастасия Воглина, превратившись в обычную деловую американку, встала позади меня к стойке и подала служащему аэропорта паспорт с вложенным в него авиабилетом. До моего сознания дошло, что мы летим вместе. Поразительно, как быстро, за одну ночь, она успела собраться в такую дальнюю дорогу, долететь из Калифорнии до Нью-Йорка, оформить визу, приобрести билет до Копенгагена... Или до Таллина?!
— Оказывается, граждане Америки могут ездить в Эстонию без виз, — предупреждая мои вопросы пояснила она. — Я вчера навела справки, заказала билеты, но в спешке, уходя из дома, забыла на секретере записку с номером твоего телефона, поэтому не позвонила. Извини.
Мы вместе прошли в самолет. В салоне я попросил соседа-бизнесмена поменяться с ней местами. Мы сели рядом. Я что-то начал говорить о погоде, о своих нью-йоркских впечатлениях. Она рассеянно слушала, кивала головой... Но и ее, и мои мысли были очень далеко от тех машинальных, ничего не значащих фраз, которые мы произносили. Наконец, когда огни Восточного побережья остались далеко позади, я нарочито небрежно вытащил из внутреннего кармана пиджака плоскую коробочку с доставшимся мне в наследство от отца кольцом и протянул ее своей спутнице.
— Вот, посмотрите, пожалуйста. Вам не приходилось где-нибудь раньше его видеть?
Она взглянула на кольцо, провела пальцем по зеленым граням изумруда... На ее ресницах в уголках глаз выступили две маленькие слезинки. Я дотронулся ладонью до ее локтя. Она положила свою ладонь поверх моей, подняла голову и, посмотрев мне в глаза, спросила:
— Он жив? Мы увидим его?
Я чуть сильнее сжал ее локоть, отвел взгляд в сторону, как будто в этом была моя вина, и отрицательно покачал головой:
— Нет. Папа умер.
Слезинки с ее ресниц упали на щеки. Не мигая, она продолжала смотреть на меня, ожидая, что вот сейчас я улыбнусь и скажу, что пошутил, что это все неправда, что мой отец, а ее сын, жив.
Я молчал, опустив вниз голову.
— Твое имя не Андрей Лийв. Твое имя — Андрей Владимирович Сутырин, — тихо произнесла она спустя какое-то время.
Я ничего не ответил. Только поднял, наконец, голову, провел подушечками пальцев по влажной морщинистой щеке своей так неожиданно найденной бабушки и положил руку на подлокотник кресла.
Она попросила меня рассказать о моем отце, о том, как мы жили, как он умер, где похоронен...
Я рассказал.
Потом я попросил ее рассказать о том, что произошло с ней и моим дедом, Анатолием Сутыриным, после того, как они были арестованы эстонскими пограничниками.
Ее рассказ был длинным. Он больше касается нас двоих, поэтому нет смысла приводить его здесь целиком. Но чтобы у любопытствующего читателя не возникало законных вопросов: что? как? и почему? я конспективно изложу суть происшедших событий.
* * *
Тогда, в январе 1940 года, эстонские власти, спустя пару недель после ареста, передали Анатолия и Настю российским властям. Однако случай помог моим будущим дедушке и бабушке бежать с территории советского погранпункта. Дня три они скитались по лесам, потом добрались до той деревни на Псковщине, в которой жила мать Насти, моя прабабушка, и до декабря 1941 года жили у нее. Помогли построить дом, на огороде работали. Анатолий много рисовал. После того как Эстония вошла в состав СССР, он ездил в Таллин, хотел найти Пашу. Однако владелец дома на улице Харью, у которого они когда-то арендовали для жилья подвал, сказал ему, что Паша бежал в Америку и увез картины с собой.
— Владелец просто не хотел лишаться дешевой рабочей силы в лице Паши, поэтому солгал, — высказал я догадку.
— Да, — согласилась бабушка. — Наверно, так оно и было.
В феврале 1941 года Анатолий и Настя сыграли свадьбу.
— Представляешь, — оживилась в этом месте рассказа бабушка. — Тогда первый раз моя мама разрешила нам с Анатолием лечь вместе спать. Бедная мама, она и не догадывалась, что еще два года назад в Москве, мы с ним спали вместе. Правда, в Москве он клал посредине кровати свое свернутое в рулон пальто и не поддавался ни на какие провокации. Все говорил, что я еще маленькая: повзрослею, найду себе помоложе, поинтереснее... А я потом плакала в одиночестве. Я уже давно его любила и знала, что любовь дается только один раз, и дает ее человеку Бог!
Уголки ее губ дрогнули, глаза потеплели, как будто она увидела в иллюминаторе несущегося над Атлантикой самолета далекую довоенную российскую деревню, свою маму и молодого красивого мужа, любовь к которому была ей подарена Богом. Потом снова все растворилось в голубых красках неба, уголки губ опустились. Сбиваясь и путаясь в очередности, то забегая вперед, то возвращаясь к уже рассказанному, она поведала о дальнейших событиях.
В декабре 1941 года их деревню сожгли фашисты. Выбегавших из горящих изб жителей, каратели расстреливали из автоматов. На глазах у Насти убили ее мать, убили соседку и ее кричавшего от боли и ужаса годовалого сына. Анатолий с Настей сумели спрятаться в расположенном позади дома леднике и с наступлением сумерек бежать в лес. Со стороны деревни еще долго доносились выстрелы, брань и эстонская речь. Вероятно карательную операцию проводили легионеры из 20 (эстонской) дивизии Waffen SS, которых сейчас власти Эстонии именуют борцами за свободу. Маловероятно, чтобы кто-то из деревенских сумел выжить. Первую ночь мои дедушка и бабушка провели в лесу. Под утро рискнули развести небольшой костер, чтобы согреться. Перед тем как идти дальше Анатолий сказал, что теперь у них одна задача — добраться до моря и бежать в Америку.
Они долго шли по каким-то заснеженным дорогам. Неожиданно, почти на месяц раньше предполагаемого срока, у Насти начались схватки. 24 декабря 1941 года на заброшенном хуторе в Южной Эстонии она родила сына Владимира, моего отца.
Две недели они прожили втроем вдали от всего мира, вдали от войны. Две недели маленького счастья. На большее судьба поскупилась. От избытка увиденных ранее смертей, крови, жестокости, пожаров у Насти начались приступы бессонницы. Она не могла уснуть более чем на десять-пятнадцать минут: едва закрыв глаза, внезапно вскрикивала, просыпалась, наклонялась к сыну и, убедившись, что он рядом, что ничего страшного с ним не произошло, опять засыпала на десять-пятнадцать минут. Лишенный качественного питания, сна, покоя, организм не выдержал. Вскоре у нее пропало молоко. Анатолий, наказав жене никуда из дома не выходить, решил разузнать, нет ли поблизости других хуторов или какого-нибудь населенного пункта, где можно купить молока.
Настя ждала его больше суток. Он не вернулся. Ребенок плакал, хватая пустую грудь. Надев оставленную бывшими хозяевами хутора фуфайку, взяв с собой ломоть хлеба, карманные часы Анатолия, подаренное ему Сосулей кольцо, завернув сына в одеяло, Настя ушла из дома. В кухне на столе она оставила записку для Анатолия, чтобы тот ждал ее возвращения.
Утопая в снегу, через час она добралась до большой накатанной машинами дороги, прошла по ней километра три-четыре и, наконец, увидела чуть в стороне небольшой дом.
Насте повезло. Дом оказался обитаемым. Хозяйка, женщина лет сорока по имени Хелли, пригласила ее в жарко протопленную комнату. Дала две стареньких, но чистых простыни для пеленок. Потом принесла козьего молока, обернула хлебный мякиш марлей и, макая эту импровизированную соску в молоко, накормила малыша. Малыш уснул. Хелли угостила Настю гороховым супом, пшенной кашей, земляничным чаем.
Из разговора за чаем Настя узнала, что мужа и сына хозяйки дома мобилизовали в Красную Армию. Сами они — новоземельцы14. Только-только устроились на новом месте — и тут война. Как оно все дальше обернется?
Анатолия Хелли не видела. Ее дом в сторону Пылва15 ближайший к тому хутору, на котором жили Настя и Анатолий. С дороги его хорошо видно. Мимо ее дома он никак пройти не мог. Может, пошел в противоположную сторону? Там два сожженных хутора, а потом долго никакого жилья нет. Полдня идти надо. Да, сейчас война, иные люди страшнее зверей стали, но нельзя сразу думать о плохом. Может, заплутал?
В доме Хелли было тепло, уютно. Согревшись, отдохнув, Настя оставила сына на попечение хозяйки дома, и налегке пошла назад, за Анатолием.
Однако в ее отсутствие на заброшенный хутор никто не приходил. Она оставила новую записку с обещанием вернуться еще раз, на следующий день, и нарисовала схему, как Анатолию добраться от хутора до дома Хелли. Но следующий день ей уже не принадлежал. По дороге назад, когда из-за пригорка уже показался дом Хелли, Настю нагнала колонна машин. В открытых кузовах грузовиков, с бортами, наращенными досками до полутораметровой высоты, стояли вплотную друг к другу сотни людей: мужчины, женщины, дети, старики... Позади грузовиков ехал крытый фургон. Когда Настя, пропустив колонну, вновь шагнула с обочины на проезжую часть, фургон внезапно остановился. Из кабины выпрыгнул коренастый мужчина в шерстяном свитере, с автоматом наперевес. Он повернулся к Насте и что-то громко спросил. Настя крикнула в ответ, что, к сожалению, не понимает по-эстонски. Мужчина зло рассмеялся. Произнес еще несколько фраз, в которых несколько раз прозвучало уже знакомое Насте от Хелли слово: «uusmaasaaja». Насте показалось, что ее путают с хозяйкой хутора. Мужчина тем временем, не сходя с места, скинул с плеча автомат и, подкрепляя слова движениями ствола, приказал Насте забираться в кабину.
До хутора Хелли было рукой подать. Можно было сказать, что «uusmaasaaja16» не она, а совсем другая женщина. Но тогда эти бывшие лесные братья ворвуться на хутор. А там ее сын... Как обращаются каратели с детьми, Настя видела в псковской деревне. Знала она и о том, каковы нравы у советских карающих органов. Ожидать от эстонских карателей милосердия? Она побоялась, и поэтому, отводя беду от сына, молча выполнила приказ.
Спустя полчаса или чуть больше колонна прибыла на огороженную дощатым забором территорию каких-то складов. Всех арестованных построили в шеренгу по одному. Из общей массы, руководствуясь «национальным» чутьем, выделили евреев17 и, погрузив снова на один из грузовиков, увезли. Остальных людей рассортировали по складским ангарам.
В течение недели на территорию складов прибыло еще три партии арестованных. В одном из грузовиков Настя увидела Анатолия. Она крикнула ему, он тоже увидел ее. Встретиться им удалось на следующий день во время построения, но всего лишь на полчаса.
Анатолий рассказал, что его схватили и связали хозяева первого же хутора, у которых он пришел просить помощи. Ночью он бежал. Вернулся на заброшенный хутор, прочитал записку и по нарисованной Настей схеме пошел искать дом Хелли. Нашел, но дверь в дом ему открыли «лесные братья». По их разговорам он понял, что они ждали хозяйку, чтобы арестовать ее. Вероятно, она сумела заранее узнать об их планах и бежать из дома.
— Эстонцы, начиная с сорокового года, бегут в Америку. Они знают пути. Жить в охваченной безумием Европе могут только безумцы. Нас с тобой сейчас разлучат. Говорят, женщин угонят в Германию, а с мужчинами будут разбираться: нет ли переодетых красноармейцев или бойцов истребительных батальонов18. С этого лагеря мы убежать вдвоем не сможем. Но ты должна знать, что я люблю тебя, люблю нашего маленького сына. Я обязательно сбегу от эстонских нацистов, найду сына и попытаюсь увезти его в Америку, если этого еще не сделала Хелли. Там он будет в безопасности. Там живет Паша Деволантов. Там я буду ждать тебя. Беги, беги в Америку при первой же возможности! — наказал Насте Анатолий.
Через неделю Настю и более сотни других женщин отправили в Германию. Не было ни суда, ни следствия, ни обвинения, ни приговора, ни срока. Соблюдение всех этих формальностей в отношении людей неарийской расы считалось излишеством.
В Германии Настю ждали нищенское существование, четырнадцатичасовой рабочий день, унижения, постоянный страх физического уничтожения за любую провинность, включая болезнь или легкое недомогание.
Потом пришли войска союзников, пришла Победа. По договору со Сталиным, угнанные в Германию советские граждане подлежали возвращению в Советский Союз. Настя не хотела возвращаться. Улучив момент, она бежала и после долгих скитаний добралась до вожделенных берегов Америки...
За иллюминатором самолета простираются заснеженные барханы облаков. Местами они вздымаются вверх, образуя причудливые воздушные замки, местами разбегаются друг от друга в стороны, и тогда в обрамлении их рваных краев открывается Атлантика. Атлантика, которую однажды в трюме крохотного суденышка моя бабушка, тогда еще совсем молодая Настя Воглина, пересекла в надежде встретиться на другом берегу с сыном, с мужем, с Хелли, с Пашей Деволантовым... Теперь в салоне комфортабельного авиалайнера она пересекает ее второй раз. Пересекает, чтобы встретиться с памятью о них, с памятью о Мологе...

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Что такое красота? Если это свойство объектов и явлений материального мира, то почему один человек ее замечает, а другой нет? И вообще — нужна ли она человеку? Красотой не будешь сыт, она не укроет от ветра, не защитит от опасности...
Может, ее вовсе не существует? Так, придумали люди какое-то непонятно что обозначающее слово. Каждый по-своему его толкует, а никакого конкретного содержания у него и нет? Ведь красоту нельзя потрогать, увидеть, услышать, обонять, попробовать на вкус. Она нематериальна. Значит, ее действительно не существует как объекта, как конкретного свойства чего-либо. Если кто-то и говорит «Ах, какая прекрасная картина!», то это отнюдь не означает, что у рядом стоящих такое же мнение. Спросите двух поклонников живописи: «Где или в чем вы увидели на этой картине красоту?» — и вы услышите два разных ответа. В одном доме на одной лестничной клетке живут два человека, работают в одной организации, по вечерам смотрят одни и те же телепередачи, женаты на близняшках (!) — для одного весь мир прекрасен, для другого — переполнен мерзостью.
И тем не менее, красота существует. Существует вопреки всякой логике. Более того, только вне логики она и может рождаться: что может быть более несопоставимым, чем красота и голый расчет? Красота постигается на основе непосредственного усмотрения: «Это красиво». Все. Слова помогают понять лишь косвенные причины. Словами не объяснишь, почему именно сейчас, именно при восприятии этого объекта, явления, человеческого поступка, именно у этого человека сердце пронзило ощущением красоты происходящего, видимого, слышимого, осязаемого. Потому что главная причина этого ощущения в нас самих. Красота неосязаема органами чувств. (Коровам глубоко безразличны и нежная голубизна поднимающегося от реки тумана, и пение соловья, и полные неизъяснимого очарования встречи с местами своей юности, и ощущение исторической связи с жившими здесь до тебя людьми). Она существует в мире идей и открывается лишь тому, кто жаждет ее увидеть, кто еще способен хоть на миг очистить свое сердце от злых или суетных помыслов, способен погрузиться сознанием в глубины идеального мира. Ибо восприятие красоты возникает в сознании из глубин человеческого я как интуитивное видение человеком во внешнем мире результатов действия той единой для всего мироздания силы любви, которая переполняет его самого.
У Николая Онуфриевича Лосского в его главном эстетическом сочинении «Мир как осуществление красоты» есть интересная мысль о том, что если человек подобен Богу, то он, подобно Богу, стремится реализовать свою идеальную сущность в мире материальном, стремится к самореализации, творит. Жизнь человека — это не только жизнь животного семейства приматов, но, прежде всего, процесс непрерывного творчества, непрерывного воплощения идей. При этом человеку свойственно стремиться к достижению тождества между идеей и ее воплощением в материальном мире. А что есть Истина, если не это вожделенное тождество идеи и воплощения? Она дитя любви, свободы и творческой мощи. Поэтому — прекрасна! Аналогично, идея, искаженная при воплощении до своей противоположности, есть воплощенная ложь. Она дитя ненависти, несвободы и бессилия. Она безобразна.
Красота — ориентир, указывающий на степень близости воплощения к идее, ориентир, позволяющий отличить Истину ото лжи.
Счастлив тот, кто сердцем умеет воспринимать красоту. Ибо даже в тюрьме он останется свободным, даже в разлуке не устанет любить, даже на больничной койке не утратит творческой мощи. До тех пор, пока сердцу доступна красота, человек при любых внешних обстоятельствах сам остается творцом красоты. И этим он прекрасен.
Ну а тот, для кого не существует красоты, чье серое сердце страшится свободы и прячется от любви, тот жил, живет и будет жить в сером мире. Мире, в котором спесь (сословная, религиозная, национальная, классовая и др.) заменяет чувство самоуважения; морды земных идолов — лик Бога; пошлость и ложь — воплощенную Истину.
* * *
Прошло две недели, как мы прибыли с бабушкой в Европу. Бабушка возложила цветы и зажгла свечи на могилах сына, Хелли и Иоганна Лийв, Паши Деволантова. Мы отыскали с ней тот хутор, на котором они жили с Анатолием Сутыриным, моим дедом, и грудным младенцем Володей, моим отцом. Мы бродили по улицам Таллина, по берегу Балтийского моря...
И вот теперь мы стоим здесь, на берегу Рыбинского водохранилища. Слева и справа от нас тянется широкая песчаная отмель. То тут, то там на ней из песка торчат тщательно вылизанные волнами корни, стволы и ветки деревьев — память о затопленных лесах. На некоторых из них с северной стороны еще не растаял лед прошедшей зимы. Ближе к кромке леса, в недоступных для прямых солнечных лучей местах, на длинных ледяных полосах лежит пористый снег. Впереди перед нами, насколько хватает глаз, до самого горизонта, простирается холодная водная гладь.
Где-то там, под ее матовым зеркалом, в нескольких километрах от побережья лежат руины древнего русского города Мологи. В прошлом году Мологе исполнилось бы 850 лет19!
Исполнилось бы... Сегодня об этом можно говорить только в сослагательном наклонении. Красота Мологи оказалась недоступной для восприятия ее серыми сердцами партийно-государственных деятелей той далекой эпохи. Недоступной и непонятной, как непонятной была для них красота всей России.
Говорят, что прошлым летом Рыбинское море сильно обмелело, и на том месте, где когда-то стояла Молога, из-под воды показалась часть суши в виде длинного узкого острова, усеянного грудами разбитых кирпичей, обломками труб, осколками печных изразцов, бесчисленными фрагментами фаянсовой и глиняной посуды. Местами эти безмолвные свидетельства былой, кипевшей когда-то здесь жизни были затянуты илом, местами занесены речным песком...
Говорят, что на теплоходе «Московский» была организована экскурсия из Рыбинска в Мологу. Поэты читали стихи, барды пели песни, ансамбль «Рондо» играл классическую музыку...
Наверное, так все и было. Только ездили экскурсанты не в Мологу, и видеть ее они не могли. Потому что Мологу можно увидеть только в глубинах человеческого сердца. Там звучат колокола ее соборов и церквей. Там звенят об лед коньки юных мологжан на катке в сквере рядом с Манежем. Там запах свежескошенного сена над Торговой площадью. Там в озере талых вод отражаются белоснежные стены Афанасьевского монастыря...
Красота спасет мир...
— Нет больше России, — не отрывая глаз от уходящих за горизонт холодных вод Рыбинского моря, тихо произнесла бабушка.
Она не повернулась лицом ко мне, не дотронулась пальцами до рукава моего плаща. Как будто просто сама для себя констатировала некий непреложный факт.
Я не знал, что ей ответить. Цифры надоев молока, тонны стали, мощь ядерных зарядов, нерушимость российских границ и даже само название того государства, в которое мы прибыли всего два дня назад, не убедят эту пожилую женщину в том, что Россия, та Россия, которая была открыта ей, как прекрасная Истина, существует. Разве все перечисленное выше имеет к Ней хоть какое-нибудь отношение?
Россия — это как Молога, только шире и необъятнее. Россию носят в своих сердцах россияне и те, кто ее любят. Они получили ее в наследство от своих отцов, дедов, прадедов, чтобы сделать краше, передать детям, внукам...
Россия — это все то прекрасное, что все россияне, вместе взятые, безотносительно к тому времени, в которое они жили, успели воплотить на этой земле.
Но то, что одни создали силой своей любви, другие смогли разрушить, испохабить, просто не сохранить... Чего сегодня в этой стране больше: жизни или смерти, истины или лжи? Ориентиром в поисках ответа на этот вопрос может быть только красота. Красота полей, рек, лесов, сел, городов... Красота жилищ и храмов. Красота человеческих взаимоотношений. Насколько радостно, уютно, защищенно чувствуют себя люди в этой стране, насколько уважительно они относятся к соотечественникам, к тем, кто живет рядом, к памяти тех, кто здесь жил, к истории и культуре своей страны — вот то главное, что лучше всяких слов говорит о здоровье или болезни России, о том, существует она, или на самом деле России больше нет...
Все эти мысли, когда-то долго и мучительно терзавшие меня бессонными ночами, промелькнули в голове разом. Я взглянул на все увиденное нами в России бабушкиными глазами, глазами американки, более полувека жившей в цветущей стране, и понял, что ей действительно трудно, почти невозможно было увидеть в этой стране Россию.
Ее встреча с этой страной началась в аэропорту Шереметьево. Под проливным дождем мы вышли из самолета, спустились по трапу на землю и наперегонки с другими пассажирами побежали к стоявшему невдалеке автобусу. (Рукавов для выхода пассажиров и экипажа из салона самолета непосредственно в здание аэропорта почему-то в Шереметьево нет. Возможно, я их в спешке не заметил, но тогда совсем непонятно, за что такое издевательство над людьми?) В автобусе, мокрые, но улыбающиеся друг другу и стоящим рядом попутчикам, мы подъехали к одному из выходов в главное здание. Водитель открыл переднюю дверцу, две другие оставил закрытыми. Пассажиры один за другим, выдавливаемые, как паста из тюбика, стали выбираться наружу и сразу же попадали все под тот же проливной дождь.
Мы с бабушкой вышли последними. Пробежали отделявшие нас от входа в аэропорт метров десять-пятнадцать, прошли через тамбур внутрь и оказались в большом зале, разделенном на две половины кабинками пограничников. Кабинок было много. Но работали только две, и обе были исключительно для иностранцев. Россияне, выстроившись в длинную очередь возле кабинки с надписью «Только для граждан России», терпеливо ждали, когда стражи границ пропустят их на Родину. Стражи не спешили. Россияне не роптали: унизительность такого отношения со стороны чиновничьего люда была для них привычной. В своей собственной стране они считали себя людьми второго сорта, людьми, которые всегда и везде должны обслуживаться после иностранцев, после депутатов, после членов правительства, после рэкетиров, после блатников...
Мы с бабушкой, получив багаж, уже направлялись к выходу из аэропорта, а россияне все продолжали покорно стоять в своей длинной очереди...

Потом была масса неулыбчивых лиц на улицах Москвы, случайные столкновения с прохожими, без «извините» и даже без виноватого поворота головы, большой базар между Ленинградским и Ярославским вокзалами и плюющий на тротуар скорлупу от семечек милиционер. Случайно подслушанные разговоры в поезде: «Слава Богу, вчера на заводе долги по зарплате за прошлый год выдали. — У нас, русских, свой путь! Европа нам не указ! — Жиды во всем виноваты. — Нам бы Сталина вернуть — тогда б порядок был! — Русские спасут мир, об этом еще в Библии сказано».
Мне показалось, что последняя фраза особо покоробила бабушку и, предупреждая ее негативную реакцию, я произнес:
— Все люди разные. По большому счету, американцы, тоже не подарок. Забросали бомбами Югославию, войну в Ираке устроили. Хотите всех под свой стандарт подогнать. Но единственно эффективным оружием преобразования мира по законам добра и красоты являются любовь и мудрость.
Она молчала.
— В Америке больше ценится толщина кошелька, а в России — широта души, — продолжил я по инерции заученными фразами. Кроме того...
— Прости, — перебила она меня, — я не хочу об Америке. Мое сердце — здесь.
Потом был вокзал в Рыбинске, беседа с вокзальным служащим: «А где крыша у перрона? С ажурными коваными орнаментами по краям...» — «Демонтировали в шестидесятых: поржавела за семьдесят лет эксплуатации». — «Так отремонтировали бы — и от дождя людям защита, и от солнца...» — «Обойдутся люди, не растают. В столице крытые перроны не на всех вокзалах, а нам че форсить20».
Потом были разрушенные кварталы старого Рыбинска, разбитые дороги, обилие пьяных праздношатающихся людей, перекошенные, с пластами отстающей от дерева краской заборы21. Горы мусора в лесу вблизи дачного кооператива, пустые бутылки, консервные банки, целлофановые пакеты здесь, на берегу рукотворного Рыбинского моря... Красота спасет мир...
России, начиная с семнадцатого года, с каждым днем все меньше и меньше...
Говорят, сейчас процесс медленно пошел в обратном направлении. Разве не свидетельством возросшего уважения к своим согражданам является то, что власть разрешила всем говорить обо всем, когда угодно и что угодно? И даже не расстреливает тех, кто говорит не в унисон с нею! А то, что теперь никто не призывает «грабить награбленное» разве не внушает надежд на окончание Гражданской войны? А восстановление православных храмов? Поголовное обращение членов компартии в христианскую веру? На Пасху в Москве к Храму Христа Спасителя на линкольнах и мерседесах съезжаются лидеры всех думских фракций, всех партий, движений, все министры — разве это не символ возрождения?
И благотворительность, и меценатство в России возрождаются...
Правда, нищих до сих пор уж больно много...
Мы стоим на берегу огромного моря, созданного ценой тысяч человеческих жизней, ценой рабского труда, унижений, бесправия. Моря, поглотившего культурные и исторические памятники, бескрайние леса, луга с лучшими в России травами, пашни, деревни, села, древний русский город Мологу… Моря, раскинувшегося на территории, почти в два раза превышающей по площади территорию государства Люксембург. И я не знаю, как мне убедить бывшую мологжанку Настю Воглину в том, что у России еще есть силы, чтобы вернуть былую красоту, что россияне еще научатся себя уважать, уважать своих предков, свою культуру, свою историю. Что для страны, в которой по-прежнему живут и праведники, и таланты, и подвижники, и просто честные люди, никогда не может быть все потерянным. Вот только в суете, спешке, вечном движении этих двух дней, мы пробежали мимо этих людей, не заметили...
Красота не спасла Мологу, но Россию она обязательно спасет. В это нельзя не верить!
Иначе как же без этой веры жить?

Примечания
1. Шлагетер — один из активистов зарождавшегося в Германии националистического движения. Расстрелян в Руре в 1923 году. Карл Радек фактически возвел Шлагетера в герои, произнеся в его память речь, одобренную Сталиным и Зиновьевым, в которой выразил убеждение в том, что «подавляющее большинство националистически настроенных масс примыкает не к лагерю буржуазии, а к лагерю рабочих». Таких же взглядов придерживались и руководители Коминтерна. В целях развала Веймарской республики и создания благоприятных условий для социалистической революции, когда «сотни шлагетеров примкнули бы к лагерю революционеров», коммунисты оказали поддержку национал-социалистам. В истории компартии этот период дружеской симпатии к фашистам назван «Курс Шлагетера».
2. «Крамольная запись» из Юркиной тетради приведена в приложении 7.
3. Испанская фаланга — фашистская партия в Испании. Основана в 1933 году. В 1937 году после объединения с рядом мелких профашистских партий и группировок стала называться Испанская фаланга традиционалистов и хунт национал-синдикалистского наступления. Распущена в апреле 1977 года.
4. Статья 58.1 — контрреволюционная деятельность; измена родине. Приговоры по этой статье, как правило, были расстрельные. Статья 19 УК позволяла трактовать подготовку к противоправному действию (намерение) как само действие. «Мы не отличаем намерения от самого преступления, и в этом превосходство советского законодательства над буржуазным» («От тюрем к воспитательным учреждениям». Сборник Уголовной Политики, под ред. Вышинского. Изд-во «Советское законодательство», М, 1934, с. 36).
5. Николай Петрович Крымов (20.04.1884—06.05.1958) — живописец. Преподавал в Московском художественном училище в 1934—1939 годах.
6. Договор о «Дружбе и границах» между СССР и Германией был подписан 28 сентября 1939 года. В этот же день Эстония была вынуждена подписать с СССР пакт о взаимопомощи, согласно которому на ее территории в оговоренных сторонами районах были размещены советские войска численностью 25000 человек.
7. Никакая осторожность уже не могла помочь маленькой стране. Эстония была обречена войти в состав СССР с момента подписания 23.08.39 Молотовым и Рибентропом секретных протоколов к пакту о ненападении, разграничивающих сферы интересов между Германией и Советским Союзом. 16 июня 1940 года правительство СССР направило правительству Эстонии ноту, в которой потребовало создания правительства, способного обеспечить строгое соблюдение пакта о взаимопомощи. 21 июня 1940 года компартия Эстонии— организовала по всей стране массовые демонстрации, демонстранты захватили полицейские участки, склады оружия, здание радиоцентра и редакции крупнейших газет, взяли под охрану правительственную резиденцию. Проведенные 15 июля 1940 года выборы в Государственную думу Эстонии носили уже чисто формальный характер. 21 июля дума приняла декларацию о провозглашении Эстонии советской социалистической республикой, а 22 июля — о вступлении в состав СССР.
8. После выхода Эстонии из СССР русский язык на государственном уровне подвергся гонениям: Исчезли наименования улиц и организаций на русском языке, инструкции к лекарствам, бытовым приборам, пояснительные таблички в музеях. Русский язык был потеснен во всех учебных заведениях, включая русские школы и т.д и т.п.
9. — Могу ли я чем-нибудь помочь?
10.1 — Благодарю. Со мной все в порядке.
— Если Вы нашли родственников или знакомых, Вы можете прямо сейчас установить с ними контакт из нашего офиса по телефону или при по¬мощи электронной почты.
11. — Благодарю. Я не готов... Я позвоню ей позже.
12. — Слушаю.
13. — Кто это?
14. Новоземельцы — лица, получившие наделы земли в результате проведенной в Эстонии реформы земельной собственности. Почти 50 тысячам безземельных и малоземельных крестьян было передано в пользование более 340 тысяч гектаров земли. Однако, чтобы дать землю одним, надо было отобрать ее у других. Завершающим аккордом передела собственности стало принудительное переселение в Сибирь 14 июня 1941 года около 10 тысяч человек. Прямым результатом этой акции явилось массовое бегство людей в лес. Одни бежали, чтобы укрыться от репрессий, другие, названные впоследствии лесными братьями, чтобы мстить. Новоземельцы оказались в числе первых жертв лесных братьев. Зимой 1941—1942 отряды «мстителей» были разоружены немцами. Большинство братьев вступило добровольцами в войска Вермахта или пошло на службу в полицию.
15. Пылва — городок на юго-востоке Эстонии.
16. Usmajasaaja — новоземелец (эст.)
17. 31 января 1942 года из Таллина в Берлин пришло донесение, что Эстония полностью очищена от евреев. Первой в Европе она была объявлена Юденфрай.
18. Истребительные батальоны — военизированные добровольческие формирования, создававшиеся в начале войны для борьбы с лесными братьями. Общее руководство батальонами возлагалось на НКВД. Деятельность батальонов часто сопровождалась террором в отношении гражданских лиц, на которых падало подозрение в сотрудничестве с лесными братьями: сжигались посевы, хутора...
19. В летописях Молога упоминается первый раз в 1149 году, когда князь Киевский Изяслав, воюя с Юрием Долгоруким, сжег все села по Волге до самой Мологи. Первое упоминание о Мологском княжестве датировано 1321 годом.
20. Летом 2015 года были завершены работы по реконструкции вокзала. Над перроном была снова установлена крыша с ажурными орнаментами по краям.
21. Последние лет пять Рыбинск понемногу начал возрождаться. Оделась в гранит набережная, восстановлены храмы, часть исторических зданий. До былого великолепия еще далеко, но и безысходности девяностых уже нет.


ПРОДОЛЖИТЬ ЧТЕНИЕ КНИГИ

y>